Л.Ф. Балашова

Л.Ф. Балашова, 1930 г.р.

 

Я родилась в 1930 году в семье железнодорожнего служащего.

Брат был старше меня на 13 лет. В 1938 году отец погиб, принимая скорый поезд. Была сильная метель, и его затянуло под проходящий поезд.

Брат заменил мне отца. Окончив Орловское художественное училище, он начал работать художником - оформителем. Гибель отца подкосила здоровье мамы.

Недалеко от нашего дома находится старинное здание бывшей духовной семинарии. Перед ним большой парк, который хранит много исторических событий и моих детских воспоминаний.

В этом здании перед войной был железнодорожный техникум. На первом этаже располагалась школа №34, в которой я начала свою учебу и вступила в пионерскую организацию.

Мирное счастливое детство неожиданно было прервано войной...

Непонятная вначале и страшная беда все ближе и ближе приближалась к нашему городу. Он потемнел от светомаскировки. Окна домов, оклеенные бумагой, смотрели, как раненые. Неутешительные сводки Совинформбюро пугали. Люди стали испуганными. Железнодорожный техникум был занят под военный госпиталь.

Был дан приказ гражданскому населению готовить бомбоубежища.

С первых дней войны брат был призван на фронт. Мы с мамой попрощались с братом и до самого освобождения города не знали, жив ли он. В эту ночь, когда был отправлен воинский эшелон, была сильная бомбёжка.

Фронт приближался. Усилились бомбёжки. В срочном порядке началась эвакуация детей из детских домов, станков, машин... Многие люди, бросив своё жильё, покидали город, двигаясь в сторону Москвы.

Куда бежать? Где искать спасение? Никто не мог в тот момент ответить. Началась паника. Люди хватали из магазинов продукты. Поджигались архивы. Горел элеватор с зерном. Страшный ядовитый дым обволок весь город. В воздухе летали обрывки жженой бумаги, раздавались взрывы Было очень страшно!

Мама решила идти к своей сестре чтобы договориться, куда идти или оставаться здесь, но все же быть вместе. По пути, в парке, мы встретили нашу знакомую, работавшую в госпитале врачом. Узнав наши намерения, она дала совет никуда из города не уходить и сидеть в бомбоубежище. Мы так и сделали. Вместе с нами остался и наш квартирант, который работал на заводе имени Медведева инженером и был оставлен взрывать станки.

Никогда не забуду ту страшную ночь, которая предшествовала оккупации города немецкими войсками. Одевшись потеплее и взяв документы (к нам присоединилась и соседка с дочкой), мы сгруппировались возле бомбоубежища (оно находилось на нашем садовом участке). К вечеру наступила какая- то зловещая тишина. Слышны были отдаленные выстрелы, взрывы. Приближался рассвет. Выглянув на улицу, я вдруг увидела приближавшуюся незнакомую большую машину. Она двигалась по нашему переулку со стороны Пушкинской улицы. Над её кузовом видны были фигуры людей, которые держали перед собой автоматы, и ещё две большие собаки. Спрятавшись за калитку, я увидела, что машина повернула в сторону техникума. Это был, наверное, передовой немецкий дозор. А когда рассвело, появились много машин с солдатами в незнакомой форме, орудия. Наступила оккупация города немецкой армией. Солдаты занимали дома жителей, располагаясь на отдых.

И в нашем доме расположилась группа солдат. Они вскрывали большие железные банки, что-то намазывали на хлеб, ели, громко говоря на чужом языке. Увидев меня, один из них намазал хлеб и протянул мне. Я отчаянно закачала головой и подалась назад от него. Испуг и недоверие были на моём лице. Он понял это и, откусив от куска, снова протянул мне. Это был хлеб с медом.

Вспоминается другой случай. Вхожу я с улицы в коридор дома и вижу, что во дворе куры кричат, летая и прыгая в разные стороны, а за ними с доской бегает солдат, стараясь ударить и сбить курицу. В коридоре стоит испуганная мама, пытаясь объяснить, что она сама поймает и отдаст курицу. Рядом с ней солдат с пистолетом в руке. Я очень испугалась! Ушли они довольные. Один победоносно нес окровавленную курицу, а другой довольно ухмылялся.

Жизнь пошла по новым законам и правилам. Взрослое население должно было встать на учёт при бирже. Они должны были выполнять разную работу. Мама по состоянию здоровья не привлекалась к работе. Тимофей Николаевич жил с нами как родственник и тоже не становился на учет. Вёл осторожную жизнь, часто по обстоятельствам уходя из дома.

Колонки не работали. Водокачка была взорвана. Люди искали всякие источники, чтобы добыть воду. Помню, ходила я на конец Пушкинской улицы, где во дворе одного дома был колодец. Воды там было мало, и она быстро разбиралась. Приходилось идти рано. Вода была какая-то солёная. Недалеко от нашего дома глубокий овраг. Там был колодец очень глубокий. Ходила и туда. Несёшь воду в ведре, вдруг выходит немецкий солдат, забирает у тебя воду и уходит. Хорошо ещё, если вернёт ведро, а некоторые не возвращали. Так постепенно у нас не стало вёдер. Приходилось придумывать, в чём носить воду. Позже была восстановлена водокачка, и воду брали из колонок.

Приближалась зима. У многих кончились продовольственные запасы. Не было денег. Стали менять свои вещи на продукты. В городе это было сделать трудно. Многие ходили за несколько вёрст пешком в сельскую местность. Иногда на обратном пути их останавливали патрули и, что хотели, брали себе. Нужно было и обогреваться. В ход пошли заборы и всё, что горело. Маленькие коптилочки и всякие самодельные светильнички еле освещали жилища.

Был введен комендантский час. Кого видел патруль после этого часа, стреляли.

Части оккупантов менялись. Одни отправлялись на фронт, другие на отдых. Помню такой случай. Расселились в нашем доме новые солдаты. Среди них был один высокий, звали его Курт. Он водил большую машину. Приближался Новый год. Однажды Курт позвал меня, посадил в машину, и мы поехали. Был уже комендантский час. Отъехали мы недалеко. Он пошёл в дом и через некоторое время стал выносить оттуда какие-то маленькие коробочки. Загрузив их в машину, он ушёл в дом. Я сидела в кабине, ожидая его. Вдруг подходит патруль, открывает дверцу машины видит меня. Я испугалась: а вдруг он решит, что я залезла что-то украсть' За кражу немцы расстреливали на месте. Патрульный постоял, посмотрел на меня, и пошёл в дом. Вскоре вышел Курт, и мы поехали домой. Оказалось, что в машине были новогодние подарки для солдат, а Курт их получал. Взяв свой подарок, он показал его мне и угостил маленькой шоколадкой. В коробке лежала маленькая искусственная веточка ели, украшенная колокольчиками. Такие подарки получали немецкие солдаты из Германии.

Курт часто доставал из кармана фотографию и долго задумчиво смотрел. На ней была его семья. Вот почему он по-доброму относился кс мне. Как-то у меня сильно разболелся зуб, и мама, пытаясь помочь, делала разные процедуры. Увидев это, Курт взял меня за руку и повёл куда-то. Оказалось, он привел меня к врачу, который удалил мне зуб.

Всё труднее становилось с продуктами. Пекли свой хлеб (лепёшки), добавляя в него у кого что было -картошку, горелое зерно, которое люди принесли, когда горел элеватор, лебеду. Соль кончилась, а без неё еда была невкусной. У многих без соли стали болеть десны.

Первый год оккупации не учились. На второй была открыта гимназия, а в нашем районе начальная школа на 1-ой Курской. В классе висела икона. Был введён урок закона Божия. Водили нас на экскурсию в Афанасьевскую церковь. Приходил в класс мужчина в гражданской одежде, который начинал урок с молитвы. Для нас всё это было ново и незнакомо. Учились мы по своим учебникам. Учительница предупредила, что если кто-то зайдёт в класс, то учебники убирать в парты. Тетради мы делали сами, сшивая их из разных листов бумаги. Чернила тоже делали сами, стругая грифель химического карандаша или разводя какие-то химические краски. Носили чернила с собой в чернильницах-непроливайках. Она до сих пор сохранилась у меня.

На второй год оккупации выдали карточки на продукты. Нам с мамой отпускали немного сои, где-то стакан сахара, который был розового оттенка. Именно в период оккупации я узнала, что такое сахарин.

В городе стали чаще появляться приказы немецкой комендатуры о явке туда взрослого населения. Молодых стали увозить на работу в Германию. Страх и слёзы поселились среди людей. Всё чаще немецкие полицаи стали делать облавы, проверять каждый дом. Разные среди них были люди. Однажды вижу, идет вооруженный автоматом полицейский. А во дворе соседнего дома собралась молодёжь. Увидев полицейского, все бросились бежать кто-куда по огороду. А он остановился и показывает руками: мол, ложись.

Когда начались облавы и проверки по домам, Тимофей Николаевич сделал лаз под дом. Оторвал от пола доску возле печки, очистил проход под полом к вентиляционному отверстию в фундаменте, чтобы легче было дышать. И вот однажды в дом заходит офицер полиции. Обращаясь к маме, он спрашивает : «Пан есть?». Мама отрицательно качает головой. Я с Тимофеем Николаевичем была в другой комнате. Мы с ним тихонько бежим к лазу. Он лезет, а я, положив ему доску на голову, жму её. Мне казалось, что он очень медленно спускается. От страха руки трясутся, ведь в любую секунду немец мог зайти сюда.

После освобождения города Тимофей Николаевич пошёл на фронт. Был он родом из Белоруссии. После войны он женился на орловской девушке и счастливо жил до конца своей жизни. Я была у него на родине дорогим гостем.

В этот период немецкие солдаты уже не жили в домах по одиночке. Их поселяли где-нибудь вместе, так как участились случаи нападения на них партизанами, которые всё активнее проявляли свои действия. Когда ещё в нашем доме жили немецкие солдаты, приходил к нам наш военнопленный солдат. Высокий, красивый. На его шинели не было пуговиц (ведь они были советского образца), вместо них была тонкая проволока. Мама его кормила, что могла, давала с собой. Сшила ему теплые рукавицы, обшив их сверху тряпьём. Видя его приход, живущие у нас немецкие солдаты ничего не говорили. Кто он был? Откуда родом? Какова его судьба? Увы! Не знаю. И мне больно и горько от этого. В то время не хватило ума расспросить его об этом.

Помню, как в парке железнодорожного техникума, который называют в народе «Семинарским», вынесли наши военнопленные носилки с завернутым в простыню мёртвым солдатом. Мне стало жутко. Я впервые видела такие похороны. Его закопали под большим клёном у дороги. До сих пор , проходя через парк, я вспоминаю это, и моя голова невольно поворачивается в ту сторону. Не иначе, он числится без вести пропавшим. Немецких солдат из госпиталя хоронили напротив техникума на краю кладбища.

К городу всё ближе приближалась линия фронта, усилились бомбёжки, артобстрелы. Я уже хорошо разбиралась в звуках летящих своих и немецких самолётов. Доставалось всем: гибли от бомб и жители, и немцы. В одну из таких бомбёжек упавшая недалеко от нашего дома бомба снесла волной крышу, выбила все стёкла. Один осколок от неё, прошив дощатую стену коридора, бревенчатую перегородку дома, застрял в подушке, запутавшись в перьях. Я с мамой в это время была в бомбоубежище. Волна прошла над накатом его, срезав забор по уровню наката. Пройди волна ниже, мы были бы погребены заживо.

Готовясь к отступлению, по приказу своего командования немецкие солдаты взрывали мосты, большие здания, железнодорожные пути. Страшные звуки от рвущихся на части и летящих кусков рельс стоят в ушах до сих пор. Город Орёл был сильно разрушен.

Сейчас Орёл давно залечил свои военные раны. И лишь братские могилы павших, памятники и обелиски погибшим говорят о пережитом в годы войны. И память тех, кто пережил войну, хранит её историю.

Я до сих пор со слезами на глазах вспоминаю момент, когда пленный немецкий солдат попросил у меня бутылку, чтобы из колонки набрать воды, а потом попросил покушать. Я вынесла ему несколько сырых картошек. Он бросился целовать мои руки. Мне было так стыдно.

Прошло более 65 лет, как закончилась война. Но до сих пор земля хранит об этом память. До сих пор поисковики находят останки павших воинов. До сих пор идут письма с просьбой подтвердить место захоронения близких людей... Память! Она жива, пока живут живые.