А.Н. Майоров

Майоров Александр Николаевич, 1937 г.р.

 

Мне исполнилось почти четыре года, когда грянула Великая Отечественная война. Хорошо помню слёзы, рыдания женщин. На фронт уходили их мужья, сыновья, братья. В числе мобилизованных — мой отец. На сборный пункт, размещённый в селе Белый Колодезь, почти всем селом шли пешком. Отец нёс меня на руках, Я уснул. Проснулся от многоголосого шума. Людей собралось много, и у каждого на лицах слезы. Отдельные женщины падали в обморок. Приводила их в чувство медицинская сестра из местной больницы.

После регистрации все двинулись к сельскому Совету, от него по направлению к Колпне. Остановились на грунтовой дороге Щигры-Ливны. Горькое расставание. Призванные направились в райцентр, провожающие возвращались домой.

Село покрылось тягостным мраком. Здоровых мужчин не осталось, только женщины, на хрупкие плечи которых свалились все домашние и колхозные дела, У многих из них малолетние дети. Уходя на работу, их оставляли на попечение более старших или стариков и старушек. Некоторые своих чад закрывали в доме, наказывая:

— Двери никому не открывать!

Женщины работали в поле, помогали эвакуировать скот, другое особо важное имущество.

К сентябрю обстановка усложнилась. В небе появились самолёты со зловещими крестами, слышались артиллерийская канонада. Трудности возникли с продуктами питания.

Дома – ни зерна, ни муки. Вместе е дедушкой, которому исполнился семьдесят один год, ходили в поле, собирали колоски ржи — потери косовицы. Их обмолачивали, зерно мололи на самодельной ручной мельнице. К полученной муке добавляли столько же семян лебеды и в русской печи выпекали хлеб...

На улице запахло горелым зерном, Народное «радио» сообщило, что от попадания бомбы горит Колннянский элеватор, находящийся от нас в восемнадцати километрах. Женщины и некоторые старики кинулись туда. Насыпали в мешки по 14-15 килограммов горелого зерна — и домой. Пешком Дома из него ручным способом делали муку, добавляли лебеды и вымешивали хлеб. Сегодня его никто не стал бы употреблять, а тогда это был основной продовольственный продукт.

Вскоре случилось самое страшное. Наши войска отступили в глубь страны. Их место заняли оккупанты. 3 октября 1941 года они вошли в наше село. Самоуверенные, наглые.

Стрелки часов показывали одиннадцать. Мать на работе, дедушка ушёл за дровами. Меня оставили у соседей. Находились на печи: двухлетняя Зина, Шура пяти лет и семилетняя Люба. Сидели тихо.

А тут неистовый стук в дверь. Хата задрожала. С перепугу мы прижались друг к другу Стук повторился, И голос Виктора, одиннадцатилетнего брата девочек:

— Открывайтесь, открывайтесь... Дом сожгут

Люба соскочила с печи, открыла дверь. В хату ворвалось человек десять в странной одежде, со злобными лицами, автоматами наперевес. Убедившись в том, что в доме, кроме нас, никого нет, ушли. Это были финны. Кстати, они, румыны и венгры проявляли особую жестокость в обращении с местным населением, хотя и немцы были не лучше.

Возвратившиеся родители сообщили, что село оккупировано немцами. И начало своего пребывания отметили зверством. В соседнем селе Первое Спасское у здания сельского Совета собрали жителей и на их глазах повесили ни в чём не повинных Алексея Паничева (28 лет), Григория Страхова (30 лет), Афанасия Киреева (28 лет). Объявили их партизанами.

К вечеру село переполнилось захватчиками. Они бесцеремонно выгоняли нас из домов, натапливали печи. Грелись. На дрова шло всё, что горело: столы, лавки, стулья, деревья из безмерно вырубаемых в садах яблонь, слив, вишен, лип.

Немецкая комендатура, разместившаяся в здании Полозовской начальной школы, объявила новый порядок. Он содержал требования:

—      Беспрекословно подчиняться немецким властям.

—      Работать ежедневно по 16 часов. Рыть окопы, укрытия для танков, пушек, насыпать земляные валы.

—      За связь с партизанами, за антинемецкие поступки — расстрел или повешение.

Старостой назначили Д. Е. Голованова, который почему-то избежал призыва в Красную Армию. Он злобствовал, услуживал немцам, эксплуатировал односельчан.

Летом 1942 года в село заехали пять немецких солдат с полевой кухней. Остановились у нас. В середине дня я выхожу из-за угла дома. Ко мне мчится разъярённый немец, схватил за ухо и так его крутанул, что искры посыпались из глаз. Тут же последовал удар сапогом под зад с такой силой, что я летел метров шесть и упал в картофельную ботву, густую, высокую. Под её покровом мгновенно переполз на соседский огород. Затаился. Немец искал меня. Не найдя, ушёл. Я переполз ещё один огород и заскочил в соседский дом. Залез на печку, забился в угол, притих. Мать знала, где я нахожусь, но домой смогла увести только через сутки. Позже выяснилось, что сосед Виктор стащил у немцев пол-буханки хлеба, шмыгнул под машину и убежал, расплачиваться пришлось мне. Я так напугался, что некоторое время заикался, ушибленным ухом плохо слышал. Эта отметина осталась на всю жизнь, из-за которой не пришлось служить в армии.

Мы жили втроем: дедушка (Григорий Артёмович), мать и я. В конце 1942 года где-то около двух часов ночи раздался знакомый стук прикладом автомата в дверь. Как всегда, все спали одетые, готовые ко всему. Дед пошел открывать. Зашли три немца, кинули ему шапку, он успел схватить кожушок с гвоздя, на ходу оделся и его увели. Через дом жил его брат (Антон Артёмович — 64 года), взяли и его. Потребовали сопровождать их в д. Крутое. Потом они рассказывали: «Поставили по обе стороны запряженной лошади, позволили держаться одному за левую, другому за правую оглоблю, с остервенением погоняли кнутом то нас, то лошадь». Снега раньше было много, санная дорога узкая, и им пришлось бежать по глубокому снегу практически пять километров. К утру они еле доплелись домой. Оба слегли. В результате Антон Артёмович умер несколько месяцев спустя, дедушка чуть позже.

Учитывая близость линии фронта, бомбежки были очень частыми, нередко стекла вылетали из окон, поэтому немало ночей мы провели в своем погребе, чаще в подвале у родственников, в центре деревни.

Поскольку наша хата находилась возле основной проезжей дороги, в доме постоянно находились немцы. Одни убывали, тут же прибывали другие.

Как-то к вечеру заехал офицер с группой солдат. После размещения он подсел к дедушке на лавку и заговорил, к нашему удивлению, на чистейшем русском языке:

— Давайте поговорим откровенно. Мы понимаем вас, вы нас заслуженно ненавидите. Но мы, германские рабочие, не хотим войны, она нам не нужна, В силу сложившихся обстоятельств вынуждены выполнять приказ. В стране к власти прорвались фашисты во главе с Гитлером. Они злобствуют, зверствуют на оккупированной территории. Война нужна Гитлеру: он покорил почти всю Европу, развязал бойню в Африке, устремился на Восток, планирует дойти до Урала. Вы молчите, опасаетесь провокации. Я разделяю Ваше опасение.

Мы с мамой находились тут же, слышали этот диалог, Впервые нас не выставили из дома на ночлег в погреб, где стояли кадки, на которых нередко сидя коротали длинные зимние ночи.

Утром немцы уехали, больше мы  этого офицера не видели.

Дедушка сказал нам, что это действительно какая-то провокация, запретил кому-либо говорить о случившемся.

Никогда не забуду день третьего февраля 1943 года. Мороз за двадцать градусов, снега по колено. Полушёпотом мать сообщила: «Немцы забеспокоились. Грузят повозки».

И тут в сени вбегает немец. По лестнице лезет на чердак, где зимуют оставшиеся куры. Мать схватила грабителя за полу шинели:

—      Пан, нихт.

Немец развернулся и со всего маха ударил её прикладом автомата. Залез на чердак, поймал двух кур и убежал.

К вечеру село очистилось от немчуры. Оно как бы притихло, затаилось. Мы недоумевали, не понимали, что случилось? Ответ получили минут через двадцать. С восточной стороны барского сада появились лыжники в белых полушубках, шапках с пятиконечными звездочками, валенках, с автоматами. Это разведчики Красной Армии. Спросили:

—      Немцы в селе есть?

—      Нет, — ответили им.

И они пошли дальше.

Вскоре наше село заполнилось красноармейцами. Человек пятнадцать набилось к нам. Русский родной говор, шутки, смех. На столе появились настоящий хлеб, мясная тушенка, сахар. Мир совершенно перевернулся.

Сверхрадостным оказался и второй день. С раннего утра потянулась длинная цепь пленных. Оккупанты шли ссутулившиеся, в жалкой одежде. Вслед им я крикнул:

—      Матка, яйки!

Мать резко закрыла мне рот:

—      Замолчи, не дай Бог, вернутся.

—      Не вернутся, — ответил рядом стоявший дедушка,— это начало их конца.