Л.Е.Раевская

Раевская Людмила Евгеньевна

Когда началась война мне было 3 года 10 мес., а брату моему было 5, 5 лет.

Немцы уже входили в Орел, когда мама, погрузив на последнюю грузовую машину всю свою «марочную базу», которой она заведовала (работала на почте), заехала за нами домой, а жили мы на 2-ой Песковской (где теперь стоит Орловский государственный институт), побросала нас раздетых, завернув меня в шаль, в кузов грузовой почтовой машины и мы поехали по дороге на Елец.  Немцы уже занимали Орел. Бабушка осталась одна, т.к. дети её – мужчины – ушли на фронт, а сестры мамины жили в других городах. Отец мой, Раевский Евгений Григорьевич, уже был на фронте в роте связи (т.к. он тоже работал на телеграфе и был сразу призван в Армию).

Долго, очень долго, мы ехали на Урал. Поезда наши бомбили, мы ехали в почтовом вагоне, но мы остались живы.

Привезли нас на Урал в маленький городок (а может быть поселок – не помню) Сумз, где протекала река Чусовая. Поселили нас на почте (маленький домик), где днем мама принимала письма и посылки, отправляла телеграммы и переводы денег, получала "похоронки" на родных Сумза… видела слезы и горе людей.

На почте стоял длинный деревянный стол, на котором упаковывались посылки, писались письма и переводы, а ночью – мы с братом, постелив какие-то вещи – спали на этом столе, мама спала на скамейке. Жилья у нас не было. Потом нас с братом взяли в детский сад, там нас хоть как-то кормили. Мы начали болеть цингой и опухать. Мама по ночам начала шить (местным жителям – ей дали на время швейную машинку) одежду, чтобы хоть как-то нас поддержать, так как мы были совсем маленькие. Денег у людей не было, и они приносили нам кто что мог – лук, картофель, грибы, капусту – со своих огородов. Когда брат сильно простудился и умирал – маме стали давать стакан козьего молока. Это был конец 1941 года. Весной 1942 года мы посадили 1,5 ведра картошки, и осенью мы уже могли вволю поесть в воскресенье. Дали нам и комнатку на 2-м этаже двухэтажного деревянного дома (там все дома были деревянные, т.к. мороз был по 40 – 50  градусов).

Постепенно мы «приживались», осенью мы ходили за грибами в лес, т.к. он сразу начинался за нашим поселком. Грибов (опят) набирали мешками – их была пропасть, т.к. кроме местных жителей никого не было. Грибы солили, варили, сушили – так прожили еще одну зиму.  Начинался 1943 год. Я уже подросла, и брат тоже. Помогали маме, разносили письма, газеты, когда не были в детском саду  или приходили пораньше домой.

Там  был и кинотеатр. Серый одноэтажный дом, где нам с братом знакомый сосед разрешал из будки, откуда показывали фильм, смотреть фильмы. Очень отчетливо помню фильм «Тимур и его команда», когда тимуровцы перевесив через забор зайчика не веревочке, утешали плачущую девочку у которой отец был на фронте. Помню, как однажды, в первую нашу зиму по приезду, нечего было есть совсем и мама, оставив нас одних дома, закрыв на ключ, уехала в Свердловск, чтобы что-то продать и купить продуктов. На ничего не оставила поесть, а дома оставался один кочаник капусты из которого она собиралась сварить щи. Когда она вернулась к вечеру – кочан был съеден. Ну и досталось нам, особенно брату. В 1943 году пришло известие – отец пропал без вести под Сталинградом. Там была настоящая бойня, а он был в роте связи на передней линии.

В 1943 году освободили Орел и мы двинулись домой. Ехали мы очень долго. Наш почтовый вагон цепляли к разным поездам – в  основном везли в тыл раненых солдат. Сколько мы всего видели! Раненных, искалеченных, больных – но вечерами красноармейцы пели пенсии, читали стихи, даже танцевали под гармошку. Ведь ехали-то домой, в тыл!

Приехали в Орел к Новому году. Бабушка осталась жива и наш маленький старый дом тоже. Вот тогда я впервые в жизни увидела «немецкий шоколад» и попробовала его. Бабушка выменяла плитку на рынке – ждала нас, знала, что мы едим домой. А дома был голод. Немцы, уходя из Орла взорвали элеватор с зерном, оно горело и весь город ходил за этим горелым зерном. Вечерами мы его перебирали, совсем горелое выбрасывали, а остальное бабушка парила, затем прокручивала через мясорубку, добавляла вареную красную свеклу и пекла лепешки, которые я не могла есть. До сих пор помню этот ужасный запах и вкус.

А потом, ночью, 8 мая, в 2 часа ночи нам стали стучать в окна и кричать – «Победа, войне конец» - и черный репродуктор – тарелка, который висел у нас над комодом, голосом Левитана объявил – «Победа, войне конец!». Это было сумасшедшее ликование!

А потом, в конце 1945 года вернулся внезапно отец, которого мы уже не ждали. Тогда много было «пропавших без вести». Он вернулся из немецкого плена. Раненый, без сознания, под Сталинградом попал в плен. Был в разных лагерях и в апреле 1945 года попал в Бухенвальд, в количестве 200 человек их привезли  в электротехнический цех, где выпускали химические снаряды. Это был цех смертников. Работали они без масок, без защитной одежды, без перчаток. Через месяц он уже не мог ходить, весь покрылся гнойниками, болел. Болели и другие люди и их готовили в газовые камеры. Но тут началось наступление на Берлин и они остались целы. Их просто не на чем было увезти в газовые камеры, а сами они уже не вставали.

Освободили их американцы и «разбирались»  с ними до конца года, потом всех отпустили домой. Когда отец вернулся началась «проверка». Мама, после Урала, работала начальником Главпочтамта. Она была награждена медалью «За заслуги в тылу». Медаль – удостоверение было подписано самим Георгадзе.

Но, когда вернулся отец, маму с работы перевели просто в почтовое отделение связи, т.к. отца исключили из партии, на свою работу его не взяли, на нас смотрели как на врагов. И я везде, заполняя анкеты, писал – отец был в плену. У него был номер на теле, зубы выбиты прикладом, нога вся от бедра и до ступни была обожжена смолой (кожи на ней не было до кости). Мы с братом очень долго чувствовали «надзор» за семьей.

Таково было моё горькое детство.